ИНСТИТУТ ЕВРОПЕЙСКИХ КУЛЬТУР

Вступление.
Постановка проблемы

Связь между литературой и обществом допускает разные толкования. И не только потому, что природа ее сложна, и можно либо акцентировать какую-то из двух составляющих, утверждая этим чисто механическую зависимость литературы от общества или абсолютную автономность первой, а тем самым попросту отрицая саму проблему, либо исходить из разного типа взаимоотношений между ними. Дело еще и в том, что два эти понятия отнюдь не однозначны. Они могут определяться - и всегда определялись - по-разному. Более того, интересующая нас связь, при всех попытках конкретизировать природу и уточнить смысл двух ее составляющих, остается весьма абстрактной и никоим образом не является очевидной и "естественной", как может по привычке казаться тем, кто занят социологией литературы - дисциплиной, эту связь изучающей.

Проблема взаимосвязи между литературой и обществом возникает в определенный, сравнительно недавний момент истории и лишь в отдельных частях света. Она рождается практически одновременно с критической рефлексией по поводу и общества, и литературы. Точнее, в момент формирования самого общества и самой литературы, какими мы их знаем сегодня, - в тот исторический момент между XVIII и XIX столетиями, когда возникает и упрочивается современный мир. Естественно, что эту проблему формулирует и ставит перед сознанием прежде всего западная Европа. Это значит, что в тех случаях, когда вопрос о взаимоотношениях литературы и общества ставится применительно к другим эпохам и ареалам, он выносится за пространственно-временные рамки, внутри которых возник. В принципе, такая экстраполяция законна, если она контролируется адекватным историческим и критическим сознанием. Впрочем, отношения между литературой и обществом, не говоря об изменениях в самом обществе и в самой литературе, даже для современной Европы (или, если угодно, "Запада") подверглись за последние два века глубочайшим переменам, которые сейчас, в конце XX столетия, в социокультурной ситуации, именуемой "постмодерной", особенно сильны, если вообще не являются решающими.

Казалось бы, очевидно, что отношения литературы и ощества, как бы они ни определялись, составляют специфическую и исключительную сферу анализа вполне определенной и самостоятельной дисциплины - социологии литературы, которая формируется и получает имя гораздо позже, чем эти взаимосвязи становятся предметом специальной рефлексии. В действительности же, независимо от такого временного зазора между появлением этой особой ветви в академической системе социальных наук, с одной стороны, и тематизацией литературы как специфического аспекта общественной жизни, с другой, социология литературы и сегодня не может похвастаться монополией на данную проблематику. На самом деле, любой подход к литературе (и обществу) не может пренебрегать подобной связью, даже если, как это бывает в программных заявлениях отдельных писателей или определенных течений, провозглашается независимость литературы. Здесь мы имеем дело с полемическим отстаиванием тезиса "литература для литературы" в противоположность тезису "литература для общества". Но первый тезис есть не что иное, как зеркальное отражение второго: утверждается парадоксальная первичность литературы по отношению к обществу. Однако, проблемы как таковой это не снимает.

С другой стороны, интересующая нас сейчас связь между литературой и обществом в той формулировке, которой мы придерживались выше, слишком схематична и обща, а потому может удовлетворить лишь при первом и предварительном рассмотрении. Ни "литература", ни "общество" не существуют по отдельности, как бы ни определять эти понятия абстрактно. Такого рода связь можно установить и для целого ряда других понятий, каждое из которых небезразлично для понимания диады "литература/общество". Ведь можно, с одной стороны, ставить вопрос об отношении "литература/религия", "литература/политика" и т.д., а с другой - "религия/общество", "политика/общество" и т.п. Тем самым, создается практически безграничная сеть связей, динамичная совокупность которых составляет то, что можно назвать "культурой". С этой точки зрения, "общество" само по себе, соотнесенное с "литературой", "религией", "политикой" и др., становится чистой воды абстракцией, поскольку оно - не что иное, как "литература", "религия", "политика" и целый ряд других взаимосвязанных сфер материально-духовной деятельности, включая, разумеется, экономическую и правовую. Марксизм, оказавший сильное влияние на социологию литературы, внес в сложный социокультурный мир обманчивый порядок, установив иерархию "базиса" и "надстройки", которая истолковывалась по-разному (то как "диалектическое взаимодействие" двух этих сфер, то как "механическая обусловленность" надстройки базисом), но в любом случае упрощала реальное многообразие связей, сводя их лишь к одному образцу особых взаимоотношений, характерных для раннего западноевропейского капитализма, хотя и они допускают совершенно иные трактовки.

Вместе с тем, вряд ли плодотворно противопоставлять марксистской схеме "базис-надстройка" запутанную и бесформенную взаимозависимость между всеми сферами культуры. Напротив, они упорядочены в соответствии с динамичной иерархией, в пределах которой на разных фазах и в разных ситуациях может превалировать, если еще пользоваться марксистской терминологией, "базис" или "надстройка", вернее, определенная сфера этой последней. С тем лишь уточнением, что система культуры составляет неразрывное целое, в котором не существует "базиса" без "надстройки" и наоборот.

Как уже было сказано, изучение связей между литературой и обществом начинается в эпоху, когда формируется и окончательно складывается современный мир. А это значит, что в домодерных, "традиционных" обществах такая проблема не ставится, хотя впоследствии переносится и распространяется на них, не без риска понятийного "модернизирования" их исследований. Ведь только в современном мире создается "гражданское общество", и литература становится социальным институтом, наряду с различными другими, от религии до науки, вместе с которыми образует сеть социокультурных отношений. В этой сети нет центра, ни один из ее институтов не занимает привилегированного положения. Его не имеет даже религия, которая в традиционных обществах составляла единственный центр, оспаривая первенство у политической власти. И даже наука, при всем ее значении, которое она приобретает как научно-технический аппарат, но которое находит свой предел в политической власти: последняя, хотя и зависит от науки, "пользуется" ею. Впрочем, и сама политическая власть утратила в современной действительности то центральное место, которое принадлежало ей в традиционных обществах. Символически концентрированная в Государстве, она распылена на ряд мини-властных структур, которые превращают государственную мега-власть в нечто если не малосущественное, то относительное и ограниченное.

Лишь тоталитаризм предпринял в нашем веке попытку построить новый абсолютизм с такими, однако, признаками "современности", которые придали ему, сравнительно с традиционным авторитаризмом, совершенно иной характер. Итак, если в посттрадиционных обществах, где власть рассредоточенна и мобильна, такая область культуры, как литература, находится в самых разных и свободных отношениях с "обществом", в которое включена, и считает вопрос о своих взаимоотношениях с центральной Властью (цензурой и т.п.) все менее актуальным, то в тоталитарных режимах литература, как и все общество, подчинена предельно разросшейся Власти, уже не только государственной, а скорее партийной, заново впадая, на этот раз в ухудшенном, гротескно-трагическом варианте, в ту прямую зависимость от власти, с которой "революция современности", как казалось в начале нашего века, полностью покончила. Таким образом, если вернуться к нашей отправной точке, связь между литературой и обществом, на самом же деле - между обществом и Властью, а уже отсюда - между литературой и Властью стала, как она сложилась в тоталитарных обществах (коммунистическом и нацистском), ключевым моментом в развитии XX века - моментом, который только сейчас можно считать исчерпанным до конца. Но в других ареалах, к которым понятие "тоталитаризм" вряд ли применимо в том четком значении, которое оно приобрело для стран Центральной и Восточной Европы в период между окончанием Первой мировой войны и завершением "холодной войны", то есть в некоторых полутрадиционных обществах исламского мира - связь между литературой и обществом, литературой и властью опять выступает сегодня, как показывает "дело Рушди", в том же домодерном и квазитоталитарном (теократическом) обличье.

В современном мире, по мере его развития, которое неотъемлемо от самой его природы, отношение "литература/Власть", как существенная сторона отношения "литература/общество", превращается в отношение литература/власти (последний термин мы употребляем во множественном числе и со строчной буквы). В сравнении с традиционными обществами писатель все больше теряет прямую зависимость от Патрона и явно профессионализируется. Однако здесь мы имеем дело с двумя неоднозначными процессами. С одной стороны, утрата прямой зависимости от персонифицированной Власти сопровождается косвенной зависимостью от целого ряда безличных центров власти, которые в совокупности можно назвать "рынком", имея в виду не только издателей и читателей, но и "литературное общество" в целом (салоны, литературные течения, критику, вкусы и т.д.). С другой, "профессионализация", конечно, порождает трудовую деятельность, обусловленную специфичным "рынком" и специфичным "обществом" (и то и другое можно назвать "литературным"), но вместе с тем ведет к стратификации в среде "литературных производителей", а главное, к сакрализации или аристократизации части из них, которая превращается таким образом из "производителей" в "создателей".

Это сложный процесс, он затрагивает не только писателя и литературу, но и духовную деятельность целом, в результате чего формируется особый тип Деятеля литературы или культуры, которого позднее будут называть Интеллектуалом. В этой новой действительности с ее демократией "Рынка" и аристократией "Духа" литература и ставит вопрос о своей связи с обществом. И наоборот: общество (если и дальше пользоваться этим отвлеченным понятием) реагирует на литературу, иными словами - решает, что в ней ценно, а что - нет, что актуально, а что несозвучно времени, чему будет сопутствовать успех, а что - обречено на безвестность. В свою очередь, литература, реагируя на современное общество, занимается главным образом саморефлексией, анализирует свои возможности и свою жизнеспособность, "изучая" не-литературу, т.е. весь остальной мир, в свете тех унаследованных, некогда священных, а теперь секуляризованных ценностей, хранительницей которых она себя считает.

Отсюда - особая диалектика ностальгии и надежды, традиции и революции, архаизма и новаторства, побуждающие литературу бесконечно разнообразить свои отношения с обществом, причем, разумеется, не только в диахронии, но и в синхронии, в одном и том же социальном контексте. Поэтому концепция литературы как "отражения" общества, разделяемая, кстати, не одними марксистами, страдает явным упрощенчеством. Дело не только в слишком элементарной трактовке понятия "отражение", но в первую очередь в том, что все различные, одновременные и разноречивые "отражения" верны, а потому общество, "отраженное" в одно и то же время Достоевским, Толстым, Тургеневым и другими, можно бы считать разве что некоей результирующей этого процесса отражения отражений, способной так или иначе "упорядочить" различные "зеркальные образы". В действительности, "мир Достоевского", "мир Толстого", "мир Тургенева" и т.п. это части изменчивого, постоянно развивающегося космоса - не столько России на определенной фазе XIX века, хотя именно на ее почве каждый из этих миров и возник, сколько человеческой истории в Большом времени, которое перекрывает любое определенное Малое время и впадает в Вечность. Тем самым, связь между литературой и обществом усложняется, приобретая историческое и метаисторическое измерение и сосредоточиваясь вокруг "созидателей миров" - отдельных писателей с их субъективным отношением к реальности. Литературный мир любого автора является определением реальности (а значит, общества) и ее основных категорий (пространство, причинность и т.д.). Вместе с тем, это особое, ценностное отношение к действительности, определенной и пережитой таким образом.

Если таково базовое отношение между литературой и обществом, лежащее в основе творческого мира каждого отдельного писателя, то за пределами литературного произведения это отношение преломляется в целом ряде связей, пренебрегать которыми никак нельзя. Это проблема "литературного рынка", то есть издательств, авторских прав, книжных магазинов, рекламы, - проблема, тесно переплетающаяся со сферой эстетики (Woodmansee). Если все это, так сказать, предшествует художественному произведению, то после того, как оно издано и предложено читателю, проблема касается уже не производства, а потребления. Причем - на двух уровнях: успеха и распространения среди "обычных" читателей, то есть публики, с одной стороны, и интерпретации и оценки "профессиональным" читателем, то есть критиком, с другой. Между этими "до" и "после" по отношению к художественному произведению лежит, по выражению русских формалистов, "литературная техника" - то, как произведение "сделано" и как этот процесс "литературной выделки" меняется во времени. Иными словами, встает вопрос художественной структуры и литературной эволюции.

Все эти проблемы и темы, как уже было сказано, не являются исключительной компетенцией социологии литературы, а неизбежно присутствуют в любых исторических и теоретических размышлениях о литературе и, можно сказать, в любом социокультурном исследовании, которое не обрекает литературу на роль всего лишь иллюстративного придатка к чему-то постороннему, фигурирующему по прихоти исследователя в качестве "основополагающего" (религия, экономика и т.д.). Главным остается исследование самого понятия "литература" и изучение того, как меняется его отношение с тем, что мы называем "обществом". В античном обществе, в средневековых обществах Запада, в традиционных восточных обществах понятие "литература" и, в первую очередь, литературная практика и ее место в социуме не обладали той автономией, которая порождена особой исторической ситуацией и допускает специфические функциональные связи с другими, столь же "автономными", сферами современной социокультурной реальности. Это тем более относится к народной фольклорной словесности, обладающей собственной поэтикой и особыми функциями и "модернизируемой" при включении в посттрадиционный литературный процесс. Именно поэтому неуместно употреблять термин "фольклор" для обозначения "народной" литературы в современном обществе. Еще менее уместно применять его к массовой литературе - новому и сравнительно недавнему явлению, которое отличается от "низовой словесности" домодерных обществ.

Диаду "литература/общество" следовало бы преобразовать в диаду "литература/нелитература", естественно, не придавая этим понятиям нормативного значения, как будто речь идет об определении "настоящей" литературы в отличие от "ненастоящей". Отношение, которое должно стать предметом анализа, - это отношение между тем, что мы определим как "литературу" в институциональном и дескриптивном смысле, и всем тем, что остается за рамками подобного определения. С одним уточнением: понятие литературы, а значит и грань между нею и всем "остальным" (нелитературой), изменчивы, иначе говоря, исторически обусловлены, и если мы не можем отказаться ни от нашего понятия литературы (и общества), ни от его более или менее частичных проекций на прошлое, то все-таки должны в свете этого прошлого осознавать относительность нашего понимания "литературы", "общества" и взаимоотношений между ними.